— Мы так… неопределенно… просто разговаривали…
— Все же… — Константин Алексеевич посыпал суп перцем, хлебнул. — Все же?
— Я музыкантом буду, а они… — Слава показал на ребят, — пусть сами скажут. Вон Генка говорит, что комсомолец не может быть музыкантом.
— Я этого не говорил, — запротестовал Генка.
— Как не говорил? Вон Миша слыхал.
— Значит, вы меня не поняли. Что я сказал? — Генка посмотрел на Константина Алексеевича.— Я сказал, что, кроме музыки, надо иметь еще какую-нибудь специальность, чтобы быть полезным… — Генка слукавил совершенно обдуманно, потому что хорошо знал главный предмет разногласий между Константином Алексеевичем и Славой.
— Ай да Генка, — сказал Константин Алексеевич,— молодец! Вот об этом и мы со Славой часто беседуем. Специальность обязательно надо иметь. В жизни нужно на ногах стоять твердо. А там — пожалуйста, хоть канарейкой пой.
— Все же я буду музыкантом,— сказал Слава.
— Пожалуйста, кто тебе мешает! Бородин тоже был как будто неплохим композитором, а ведь химик… А? Химик… Константин Алексеевич отодвинул тарелку, вытер салфеткой губы.— Необязательно быть именно химиком. Можно и другую специальность избрать, но чтобы ремесло было, настоящее.
— Разве музыка, театр, живопись, вообще искусство — это не ремесло? — возразил Слава.
— Только ремесло это такое… воздушное. — Константин Алексеевич пошевелил в воздухе пальцами.
— Почему же воздушное? — не сдавался Слава. — Разве мало людей искусства прославили Россию: Чайковский, Глинка, Репин, Толстой…
— Ну, брат, — протянул Константин Алексеевич,— то ведь гиганты, титаны, не всякому это дано.— Он помолчал, посмотрел на Мишу. — Ну, а что Миша скажет по этому поводу?
— Я согласен со Славкой, — сказал Миша. — Если он хочет быть музыкантом, то и должен учиться на музыканта Вот вы говорите: он должен получить специальность. Значит, он пойдет в вуз, станет инженером, а потом это дело бросит, будет музыкантом. Зачем же он тогда учился, зачем на него государство тратило деньги? На его месте мог бы учиться кто-нибудь другой. У нас ведь не так много вузов.
— М-да… — Константин Алексеевич задумчиво крошил хлеб.— Да… Не сговориться, видно, мне с вами… Я ведь человек старой закалки.
Он встал, заходил по комнате.
— Я ведь и сам не бирюк, понимаю. В молодости в спектаклях участвовал, чуть было актером не стал… Вот и жена у меня актриса. Я понимаю, молодость — она всегда жизнь за горло берет.— Он шумно вздохнул.— Да здесь дело совсем в другом…
Он придвинул к столу стул, одернул скатерть, опять прошелся и продолжал:
— Ведь и мне когда-то было четырнадцать лет. А кругом жизнь — дремучий лес. И моя мать, помню, все меня жалела: как, мол, ты один пробиваться будешь… «Пробиваться»! Слово-то какое! — Он рассек кулаком воздух.— Пробиваться!!! Биться!!! Вот как… Я молод был, думал: «Ага, вот хорошее место есть, доходное, как бы мне его заполучить», а он, Миша, говорит: «Ты, Слава, зря в вузе места не занимай, на этом месте д р у г о й может учиться…» Другой. А кто этот другой? Иванов? Петров? Сидоров? Кто он? Родственник его, приятель? Да нет! Он его и в глаза не видел, он его не знает и знать не хочет… Ему важно, чтобы государство еще одного инженера получило. Вот он о чем печется.
— Разве это плохо? — улыбнулся Слава.
— Я не говорю, что плохо. — Константин Алексеевич молча прошелся, потом остановился против Генки. — Вот, Генка, разбили они нас… А?
— Почему это «нас»? — возразил Генка. — «Вас», а не «нас».
— Как это так? — искренне удивился Константин Алексеевич.— Ведь ты только что поддерживал мою точку зрения?
— О, — протянул Генка, — это когда было!.. — и отошел в сторону.
— Единственного союзника потерял… — развел руками Константин Алексеевич.— Ну, а ты сам кем собираешься быть?
— Я пойду во флот служить,— объявил Генка.
— У него семь пятниц на неделе, — засмеялся Слава: — полчаса назад он собирался в фабзавуч, а теперь во флот.
— Сначала в фабзавуч, а потом во флот, — хладнокровно ответил Генка.
— Так, так. Ну, а ты, Миша?
— Не знаю. Я еще не решил.
— Он тоже в фабзавуч собирается, — крикнул Генка, — я знаю, а потом поступит в Коммунистический университет!..
— Брось ты, Генка! — перебил его Миша.
— Да, — покачал головой Константин Алексеевич,— далеко вы прицеливаетесь… А я думал, Миша, ты будешь девятилетку кончать.
— Не знаю, — нехотя ответил Миша, — маме трудно…
— Его не отпустят, — сказал Слава: — он первый ученик.
— Учиться буду, вечерами… — сказал Миша. — Очень многие комсомольцы днем работают, а вечером учатся. В общем, там видно будет.
Он посмотрел на часы, обрамленные бронзовыми фигурами. Взгляд его поймал мгновенное движение большой стрелки, дернувшейся и застывшей на цифре «девять». Без четверти двенадцать. Мальчики стали собираться домой.
— Ну-ну,— весело сказал Константин Алексеевич, пожимая им на прощанье руки, — а на меня не сердитесь. Уж я-то желаю вам настоящей удачи.
Глава 66
ПЕРЕПИСКА
Пришел ответ адресного стола. «На ваш запрос сообщаем, — говорилось в нем, — что для получения справки об адресе нужно указать год и место рождения разыскиваемого лица».
— Поди знай, где и когда родилась эта самая Мария Гавриловна! — сказал Генка.— Нет, надо ехать в Питер.
— Успеем в Питер,— сказал Миша, — а этот ответ— чистейший бюрократизм и формализм. Напишем секретарю комсомольской ячейки.
Они сочинили такое письмо:
«Петроград, адресный стол, секретарю ячейки РКСМ. Дорогой товарищ секретарь! Извините за беспокойство. Дело очень важное. До войны 1914 года в Петрограде, на улице Мойке, дом С. С. Васильевой, проживали гражданин Владимир Владимирович Терентьев, его жена Ксения Сигизмундовна и мать Мария Гавриловна. Пожалуйста, сообщите, живут они там или куда переехали. Не все, конечно, потому что Владимир Владимирович взорвался на линкоре, а мать и жена, наверно, живы. Мы уже запрашивали, но от нас требуют год и место рождения, что является чистейшим бюрократизмом. Вам, как секретарю РКСМ, нужно обратить на это самое серьезное внимание и выжечь каленым железом. С пионерским приветом Поляков, Петров, Эльдаров».
Ребята отправили письмо и стали дожидаться ответа.
Приближался конец первого полугодия. Ребята много занимались, да и в отряде хватало работы. Не было почти ни одного свободного вечера. Работа в подшефном детском доме, занятия в мастерских Дома пионеров, сбор звена, заседание учкома, комсомольский день (мальчики уже не пропускали ни одного открытого собрания ячейки), кружки занимали всю неделю. А в воскресенье с утра проходил общий сбор отряда. Кроме того, Мишино звено переписывалось с пионерами Хемшица в Германии,пионерами Орехово-Зуевского района и с краснофлотцами.
А ведь надо было еще раза два — три в неделю побывать на катке.
Ребята приходили на каток вечером, торопливо переодевались на тесных скамейках и, став на коньки, несли свои вещи в гардероб. Коньки деревянно стучали по полу, этот дробный стук речитативом выделялся в общем шуме раздевалки, окутанной клубами белого морозного воздуха, врывающегося с катка через поминутно открываемые двери.
Взрослые конькобежцы раздевались в отдельной комнате. Они выходили оттуда затянутые в черные трико. Ребята с почтительным восхищением шептали: «Мельников… Ипполитов… Кушин…»
Пятна фонарей освещали снежные полосы на льду. По кругу двигались катающиеся, странные в бесцельности своего движения. Они двигались толпой, но каждый ехал сам по себе, в одиночку, парами, перегоняя друг друга. Новички ехали осторожно, высоко поднимая ноги, неуклюже отталкиваясь и двигаясь по инерции.
Все ребята ездили на «снегурочках», «нурмисе», и только один Юра Стоцкий — на «норвежках».
Одетый в черный вязаный костюм, он катался только на беговой дорожке, нагнувшись вперед, заложив руки за спину, эффектно удлиняя чрезножку на поворотах. Всем своим видом он показывал полное пренебрежение к другим ребятам.